Росс Томас - Смерть в Сингапуре [сборник]
— Где вас высадить в Годесберге? — спросил я.
Из кармана пиджака он достал синюю записную книжку. Нашел нужную страницу и ответил:
— У кафе. Оно называется «У Мака». Вы знаете, где это?
— Конечно, — я затормозил перед светофором. — Я — хозяин этого кафе.
ГЛАВА 2
Таких кафе, вернее, салунов, как «У Мака», в Нью-Йорке, Чикаго или Лос-Анджелесе можно насчитать с пару тысяч. В них царят полумрак и тишина, мебель не новая, но не разваливающаяся, первоначальный цвет ковра указать уже сложно из-за сигаретного пепла и бессчетного числа пролитых бокалов, бармен настроен дружелюбно, обслуживает быстро и не обращает внимания, если вы пришли с чужой женой. Льда не экономят, спиртного — тоже, но напитки стоят недешево. Выбор блюд небогат, обычно курица и бифштексы, но и первое и второе приготовят вам по высшему разряду.
А вот в Бонне и Бад Годесберге в тот год нашлось бы лишь несколько заведений, где могли приготовить сносный коктейль. Скажем, клуб американского посольства, где обслуживали только членов клуба да их гостей, или бар на Шаумбер-гер Хоф, но цены там аховые.
Я открыл салун годом раньше, когда Эйзенхауэра впервые избрали президентом. В самый разгар предвыборной кампании, полной обещаний одержать безоговорочную победу в Корее, армейское руководство решило, что безопасность Соединенных Штатов не пострадает, если группе анализа военной информации, расположившейся в быстро разрастающемся американском посольстве на берегу Рейна, придется обходиться без моих услуг. В общем-то я и сам уже гадал, когда же меня выставят за дверь, потому что за двадцать месяцев довольно-таки приятного пребывания в посольстве никто не обратился ко мне с просьбой о проведении какого-либо анализа той или иной военной проблемы.
Через месяц после демобилизации я вновь оказался в Бад Годесберге, сидя на ящике пива в зальчике с низким потолком, когда-то служившим Gaststatte[22]. Зальчик сильно пострадал от пожара, и я подписал с его владельцем долгосрочный договор об аренде, исходя из того, что он обеспечивает лишь общий ремонт. Все же изменения в планировке и мебель идут за мой счет. Вот я и сидел на ящике с пивом, окруженный коробками и контейнерами с консервами, выпивкой, столами, стульями, посудой, и на портативной машинке печатал шесть экземпляров заявления с просьбой разрешить мне продавать еду и напитки. При свете керосиновой лампы. На пользование электричеством требовалось отдельное заявление.
Я не заметил, как он вошел. Он мог находиться в зальчике минуту, а может — и десять. Во всяком случае, я подпрыгнул от неожиданности, когда он заговорил.
— Вы — Маккоркл?
— Я — Маккоркл, — ответил я, продолжая печатать.
— Неплохое у вас тут гнездышко.
Я повернулся, чтобы посмотреть на него.
— О Боже, выпускник Йеля, — судил я, разумеется, по выговору.
Роста в нем было пять футов одиннадцать дюймов, веса — сто шестьдесят фунтов. Он подтянул к себе ящик пива, чтобы сесть и своими движениями очень напомнил мне сиамского кота, который когда-то жил у меня.
— Нью-Джерси, не Нью-Хэвен, — поправил он меня.
Я пригляделся к нему повнимательнее. Коротко сниженные черные волосы, юное, загорелое, дружелюбное лицо, пиджак из мягкого твида на трех пуговицах, рубашка, полосатый галстук. Дорогие ботинки из кордовской кожи, только что начищенные, блестевшие в свете керосиновой лампы. Носков я не увидел, но предположил, что они — не белые.
— Может, Принстона?
Он улыбнулся. Одними губами.
— Уже теплее, приятель. В действительности я получил образование в «Синей иве», баре в Джерси-Сити. По субботам у нас собирался высший свет.
— Так что я могу вам предложить, кроме как присесть на ящик пива и выпить за счет заведения? — я протянул ему бутылку шотландского, стоявшую рядом с пишущей машинкой, и он дважды глотнул из нее, не протерев горлышка перед тем, как поднести ко рту. Мне это понравилось.
Бутылку он отдал мне, теперь уже я глотнул виски. Он молчал, пока я не закурил. Похоже, недостатка времени он не испытывал.
— Я бы хотел войти в долю.
Я оглядел обгорелый зал:
— Доля нуля равняется нулю.
— Я хочу войти в долю. Пятьдесят процентов меня устроят.
— Именно пятьдесят?
— Ни больше, ни меньше.
Я взялся за бутылку, протянул ему, он выпил, я последовал его примеру.
— Может, вы не откажетесь от задатка?
— Разве я уже согласился на ваше предложение?
— Во всяком случае, пока вы мне не отказали, — он сунул руку во внутренний карман пиджака и достал листок бумаги, очень похожий на чек. Протянул его мне. Действительно чек, сумма в долларах. С указанием моей фамилии. Выданный уважаемым нью-йоркским банком. По нему я мог получить ровно половину тех денег, что требовались мне для открытия лучшего гриль-бара Бонна.
Я вернул ему чек:
— Компаньон мне не нужен. По крайней мере, я его не ищу.
Он взял чек, оторвался от ящика с пивом, подошел к столу,
на котором стояла пишущая машина, положил на нее чек. Повернулся и посмотрел на меня. Лицо его оставалось бесстрастным.
— А не выпить ли нам еще?
Я отдал ему бутылку. Он выпил, возвратил ее мне.
— Благодарю. А теперь я расскажу вам одну историю. Не слишком длинную, но, когда я закончу, вы поймете, почему вам необходим новый компаньон.
Я глотнул виски:
— Валяйте. Если кончится эта бутылка, я открою другую.
Его звали Майкл Падильо. Наполовину эстонец, наполовину испанец. Отец, адвокат из Мадрида, в гражданскую войну оказался в стане проигравших и его расстреляли в 1937 году. Мать была дочерью доктора из Эстонии. С Падильо-стар-шим она встретилась в 1925 году в Париже, куда приезжала на каникулы. Они поженились, и годом позлее родился он, их сын. Мать его была не только красивой, но и исключительно образованной женщиной.
После смерти мужа благодаря эстонскому паспорту ей удалось добраться до Лиссабона, а потом — до Мехико. Там она зарабатывала на жизнь, давая уроки музыки, а также французского, немецкого, английского, а иногда и русского языков.
— Если человек говорит на эстонском, он может говорить на любом языке, — пояснил Падильо. — Мама говорила на восьми без малейшего акцента. Как-то она сказала мне, что труднее всего даются первые три языка. Один месяц мы, бывало, говорили только на английском, другой — на французском. Потом на немецком, или русском, или эстонском, или польском, переходили на испанский или итальянский, а затем все повторялось сначала. По молодости мне казалось это забавным.
